Когда я задумываюсь о том, как один прообраз рождает два разных типа людей, я прихожу к выводу, что Христос, эта колоссальная фигура, движущая народами и по сию пору, отражается в живущих не однозначно. Воспринимающие Христа по-разному люди творятся разными образами.
Кто-то выносит из истории об Иисусе впечатление покорности, причём добровольно ими принятое послушание часто оборачивается агрессией по отношению к прочим, «непослушным». Кто-то, называя покорность забитостью, убеждён, что с рабской смиренностью надо бороться из человеколюбия. Для одних верующих господство и рабство - высший замысел. Другие полагают, что стремиться надо к идеалу, который есть свобода, равенство, братство, в том числе свобода крепостных и их равенство рабочих с хозяевами. Одни верят в бога, создавшего рабов и господ, другие верят в бога, создающего свободных честных людей.
Бог первых жесток, жаждет поклонения, зато раздаёт блага за возносимую Ему хвалу и отчисления в виде пожертвований. Бог вторых не требует от людей бессознательной веры и бессмысленных жертв. Бог первых страшен и не обещает в жизни справедливости, только после. Бог вторых склоняет к подвигу...
Такие разные образы возникают оттого, что мы имеем дело не с конкретными положениями, а с общими рекомендациями жизни, и не из первых уст, а переданные третьими лицами. И всё-таки даже не это главное. А главное здесь то, что при внимательном чтении книги мы обнаруживаем словно две разные личности в жизнеописании одного героя. Вот читатель и выбирает, какой личности он желает соответствовать, в какого бога он хочет верить. Поэтому одни принимают бога как оправдание существующего зла и насилия, а другие находят иного бога в тех же самых словах.
Для кого-то Христос - символ борьбы, вдохновитель борьбы. И не обязательно бог. Его считают одним из лучших сынов человеческих. Для одних он сам воплощённый бог, для других бог – Его мудрая правда.
Другие содержат свой мир в мрачном загоне, успокаивая себя верой в зло, которое пребудет всегда. Их возмущают попытки других выбраться из мрачного закута на божий свет.
К примеру, декабристы.
А.И. Гессен «Во глубине сибирских руд…». «Если в годы детства и юношества крепостное право представлялось будущим декабристам правом естественным, вытекавшим из их привилегированного княжеского или дворянского происхождения, то уже в самые свои молодые годы они знакомятся с запрещенной литературой вольнолюбивых русских писателей и под влиянием лекций передовых профессоров того времени начинают задумываться над темными сторонами русской действительности. В их дневниках встречаются, например, записи о том, что нигде в мире не оказывается более презрения к простому народу, как в России, что многие скачущие в каретах «молокососы» позволяют своим форейторам безнаказанно бить бедных простолюдинов на улицах…»
Господин имеет право бить того, кто ниже его по общественному положению, бить только на том основании, что он сам поставлен выше. Избиваемый должен терпеливо сносить избиение, потому что его определили быть ниже. Такова жизнь рабов среди господ, и вера господ в допустимость рабства.
В стихотворении «Деревня» А.С. Пушкин пишет:
Здесь барство дикое, без чувства, без закона,
Присвоило себе насильственной лозой
И труд, и собственность, и время земледельца.
Склоняясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,
Здесь рабство тощее влачится по браздам
Неумолимого владельца…
Только тот, кто любит народ, может понять боль угнетённого народа. Барство бесчувственно, беззаконно, оно гнетёт. Однако поп по своему разумению внушает, что барство не дико, потому что скорбь есть закон сего мира. На попа опирается царь, не испытывающий особой скорби, а даже большее время пребывающий в блаженстве, царь ссылает недовольного крепостным порядком поэта в глушь, чтобы слуга народа оттуда, из глуши посмотрел на жизнь иначе и сумел в беззаконии самодержавия отыскать законность...
Вдруг появляются декабристы, из дворянства, более других заинтересованного в том, чтобы царю было право дано, и вслед за Разиным и Пугачёвым изъявляют сомнение в законности монархии!
Ведь это не случайно. Многие декабристы были воспитанниками Лицея. «…Что питало в Лицее вольнолюбивые настроения Пушкина и его друзей? Уже директор Лицея Е.А. Энгельгардт, на всю жизнь сохранивший дружеские отношения с своими питомцами, предупреждал их, знакомя с внутренним лицейским распорядком: «Все воспитанники равны, как дети одного отца и семейства, а потому никто не может презирать других или гордиться пред прочими чем бы то ни было. Если кто замечен будет в сем пороке, тот занимает самое нижнее место по поведению, пока не исправится… Запрещается воспитанникам кричать на служителей и бранить их, хотя бы они были крепостные люди…» (далее текст из вышеназванной книги Гессена будет отмечен *)
Для Энгельгардта и его учеников воспитание равенства стало не только призывом, но и руководством к действию. Слово обратилось в действие. Такое поведение воспитанников не означало нелюбви к царю до какого-то момента, точнее скажем - до момента прозрения.
Давай заглянем в прошлое ещё раз, чтобы стать свидетелями одного из таких прозрений.
«Гордая своей победой над Наполеоном, русская гвардия возвратилась домой в ореоле славы. Перед ней была «немытая Россия, страна рабов, страна господ». Но это была родина. Население восторженно встречало своих сынов. Во главе гвардейской дивизии с обнажённой шпагой в руке гарцевал на коне император Александр I.
«Мы им любовались, - рассказывал впоследствии присутствовавший при этом герой Бородина и Кульма, будущий декабрист И.Д. Якушкин, - но в самую эту минуту почти перед его лошадью перебежал через улицу мужик. Император дал шпоры своей лошади и бросился на бегущего с обнажённой шпагой. Полиция приняла мужика в палки. Мы не верили собственным глазам и отвернулись, стыдясь за любимого нами царя. Это было во мне первое разочарование на его счёт; я невольно вспомнил о кошке, обращенной в красавицу, которая, однако ж, не могла видеть мыши, не бросившись на неё…»
За этим разочарованием последовало новое – второе, третье…»
Пренебрежительное отношение к мужику, неухоженному, «немытому», было правилом самодержавия. Это было правило, принятое к исполнению. Установленное силой, закреплённое страхом. Но мука иногда становилась сильнее страха.
«Крестьянская Россия волновалась. За первую четверть XIX века вспыхнуло двести восемьдесят восстаний. Тот тут, то там с кольями и дубинами в руках крестьяне восставали против своих угнетателей и помещиков. е На Дону в 1818 – 1820 годах развернулось широкое крестьянское движение, в 1819 году вспыхнуло чугуевское восстание аракчеевских военных поселений. Крестьяне села Грузино, поместья Аракчеева, убили в 1825 году его подругу, ненавистную им Настасью Минкину. В 1820 году в Петербурге разразилась так называемая «Семеновская история» - бунт солдат Семеновского гвардейского полка против командира полка, полковника Шварца, который собственноручно бил солдат, вырывал у них усы, заставлял их плевать друг другу в лицо и всячески унижал их человеческое достоинство».
Бунт случался лишь тогда, когда забитый вспоминал о том, что он – человек, а не бессловесная скотина. Безбожно проявить себя человеком по отношению к тому, кто делает из человека скота? Заставить человека почувствовать, что он – человек, - это безбожно?
Наивно предполагать, что цари не знали о творимом барами насилии. «Простому люду» было определено место, за всякую попытку выйти из которого карали. Когда декабристы возопили об угнетённости бедных, о насилии над ними, насилие было совершено над ними.
Вообрази, мой добрый читатель, такую картину. Предстают два человека перед лицом Всевышнего для суда божия. Ему надо их рассудить, воздать каждому по делам. Один из представших говорит: «Я принял Твой мир таким, Господи, каким Ты мне его дал, не смея менять порядок, Тобой установленный, в расчёте на Твою, Господи, награду!»
То есть он терпел. Терпел людей и такие отношения между людьми, в результате которых милые добрые мальчики и девочки переставали быть нежными детьми, умерщвляли свою нежность и отворачивались от целомудрия взрослых, ненавидимых и презираемых ими. Он терпел горький порядок и защитников такого порядка - и терпел небескорыстно. «Я милостив, потому что верю в бога, который милосерден», - думал верующий. Ему хотелось добра, но он мужественно приносил добро в жертву своему будущему раю, храбро веря, что добро на земле не возможно потому, что так предписано Тем, кто впускает праведников в рай...
Он приносил в жертву детскую нежность и мягкость, и хотя это не он сам очерствлял, развращал и предавал, не он лично – кто-то другой, но этот верующий бессильно и доблестно продавал чужое счастье за собственное место в раю.
Он был беззлобен, потому что злиться грех, он безмолвно и терпеливо сопровождал безмолвием и молитвой убиение и растление…
Кто-то скажет, быть может, что такая жизнь человека не жизнь, а слюна, и продажная вера такая не вера, а плевок, мягкий-аккуратный: милосердный – в распятие… перемежаемый поцелуями, с «высокими чувствами»... и что это не человек вовсе, а так, подобие человека.
"На всё Твоя воля, Господи", - шептал он благоговейно, и растление малолетних – всё ты этого захотел.
Другой представший на суд объяснил: «Я не стал терпеть безобразие мира, потому что не мог выносить безобразия.
Не верю, что прекрасный Твой замысел мог быть безобразен.
Ты дал мне образ - Твой образ вёл меня по жизни. Согласно ему и завету я поступал, не вымаливая милости, не боясь суда».
Вот двое. Ценили жизнь и терпели разные вещи. Один терпел зло, другой терпел боль, преодолевая зло. Кто из них жил для добра? кто из них добр?
А.Афанасьева
сент.2011
