КПРФ Северское отделение

П.А. ВЯЗЕМСКИЙ – ДЕНИСУ ДАВЫДОВУ

9 февраля 1837 года.
Из Санкт-Петербурга.

Сейчас прочёл я твоё письмо от 3 февраля и спешу сказать тебе несколько слов в ответ. Понимаю твою скорбь и знаю наперёд, что ты живо чувствуешь нашу потерю. Чьё сердце любило русскую славу, поэзию, знало Пушкина не поверхностно, как знал его равнодушный и недоброжелательный свет, и умело оценить всё, что было в нём высокого и доброго, не смотря на слабости и недостатки, свойственные каждому человеку; кто умеет сострадать несчастью ближнего, – может ли тот не содрогнуться от участи, постигнувшей Пушкина, и не оплакивать его горячими, сердечными слезами!

Спроси у Булгакова копию письма, в котором описываю ему подробности последних дней.
Ясно изложить причины, которые произвели это плачевное последствие, невозможно, потому что многое остаётся тайным для нас самих, очевидцев. Впрочем, и тем, что знаем, можно объяснить случившееся приблизительно следующим образом: гнусные анонимные письма, о коих ты, верно, уже знаешь, лежали горячею отравою на сердце Пушкина. Ему нужно было выбросить этот яд с своею кровью или с кровью того, который был причиною или предлогом нанесённого Пушкину оскорбления. В первую минуту по получению этих писем он с яростью бросился на молодого Геккерна и вызвал его драться. Со стороны старика Геккерна пошли переговоры, и, по его просьбе, дуэль была отсрочена на 15 дней. В эти 15 дней неожиданно, непонятно для всех, уладилась свадьба молодого Геккерна с сестрой Пушкина жены. Пушкин о том ничего не знал; узнав, не верил тому и полагал, что это всё военная или дипломатическая хитрость. Но когда помолвка совершилась, он обратно взял кортель, признавая, вероятно, в душе своей эту странную свадьбу, которая, во всяком случае, накидывала неприятную тень на молодого Геккерна, – за достаточную для себя сатисфакцию и, с другой стороны, признавая, по-видимому, несбыточность дуэли за жену свою с тем, который женится на сестре её. Между тем тут же объявил он, что хотя от поединка, предложенного им, и отказывается, но семейных и даже общих сношений знакомства с семейством Геккерна иметь не будет; не принимал поздравлений, язвительно отзывался о свадьбе встречным и поперечным и решительно объявил, что ни он, ни жена его не будут в доме Геккерна, ни они у него в доме, что и было в точности соблюдено.

Всё это замазало рану, но не исцелило. Женитьба Геккерна мало что изменила в общем их положении. Страсть, которую он афишировал к Пушкиной, продолжал он афишировать и после женитьбы; городские толки не умолкали, напротив, общее внимание недоброжелательного, убийственного света впилось ещё более в действующих лиц этой необыкновенной драмы, которой готовилась столь ужасная и кровавая развязка. Пушкин всё это видел, чувствовал; ему стало невтерпёж. Он излил всё своё бешенство, всю скорбь раздражённого, оскорблённого сердца своего в письме к старому Геккерну, желая, жаждая развязки. В этом письме пером, смоченным в желчь, запятнал он неизгладимыми поношениями старика и молодого и отправил ему письмо в понедельник, 25 января.

– С начала этого дела, – говорил он за час до поединка д`Аршиаку, секунданту молодого Геккерна, – я вздохнул свободно только на минуту, когда написал это письмо.

Старик показал письмо сыну (или не знаю, что он ему, ибо никто на счёт этот положительного не знает). Разумеется, делать было нечего тому, как драться. Он вызвал Пушкина. Вторник прошёл в переговорах. Пушкин не хотел иметь секунданта, чтобы не компрометировать никого. Они настаивали, чтобы он имел секунданта. «Так как вызов последовал со стороны г. Геккерна, который оскорблён, – писал Пушкин к д`Аршиаку, – то он может выбрать мне секунданта, если этого ему хочется, я принимаю его заранее, если даже он выберет своего егеря».

Между тем всё в мысли, чтоб не компрометировать русского, он адресовался к Медженису, советнику английского посольства, который требовал предварительно, до изъявления согласия, подробного изложения причин и обстоятельств, вынудивших дуэль.

«Я не желаю, – говорит Пушкин в том же письме к д`Аршиаку, – чтобы петербургские праздные языки мешались в мои семейные дела. Я не согласен ни на какие переговоры между секундантами».

В день дуэли нечаянно попал он на улице на старого товарища лицейского, Данзаса, с которым он был всегда отменно дружен, не говоря ему ни слова, посадил его в свои сани и повёз к д`Аршиаку. Спустя два часа они были уже за Чёрною речкою, близ комендантской дачи. Пушкин ехал туда с Данзасом, был покоен и даже весел. Барьер был назначен в 10 шагах, и отсчитано ещё 5 каждому. Оба подвигались, целя друг в друга. Геккерн выстрелил первый. Пушкин упал, сказав: «Я ранен». Он лежал головой в снегу. Все бросились к нему, и Геккерен также. После нескольких секунд молчания и неподвижности он приподнялся, оперся левою рукою и сказал:

– Подождите! Я чувствую в себе довольно силы, чтобы сделать свой выстрел.

Геккерн возвратился на своё место. Опираясь левою рукою в землю, Пушкин стал прицеливаться в него твёрдою рукою, выстрелил – Геккерн пошатнулся и упал.
Пушкин кинул вверх пистолет и вскрикнул: «Браво!». После, когда оба противника лежали каждый на своём месте, Пушкин спросил Данзаса:

– Убит ли он?
– Нет, но ранен в руку и грудь.
– Странно, я думал, что мне будет приятно его убить, но я чувствую, что нет.

Данзас хотел сказать несколько мировых слов, но Пушкин, не дав ему времени, продолжал:
– Впрочем, всё равно; если мы оба поправимся, то надо начать снова.

Пуля Пушкина попала в правую руку Геккерна, которою он прикрывал грудь свою, пробила мясо, ударилась об пуговичку панталон, на которую надеты были помочи, и уже ослабленная, отскочила в грудь, отчего спёрлось дыхание в нём на несколько секунд, что, вероятно, было причиною падения. Пуля же роковая, которая отлита была на погибель Пушкина, раздробила боковую кость его, разорвала внутренний сосуд и оконтузила кишки, так что с первого взгляда все доктора, и особенно Арендт, признали рану его смертельною по двум и более свойствам её. Остальное ты найдёшь в письме моём к Булгакову.

Главный вывод всего этого происшествия есть следующий: какое-то роковое предопределение стремило Пушкина к гибели. Разумеется с большим благоразумием и с меньшим жаром в крови и без страстей Пушкин повёл бы это дело иначе. Но тогда могли бы мы видеть в нём, может быть, великого проповедника, великого администратора, великого математика; но, на беду, провидение дало нам в нём великого поэта. Легко со стороны, беспристрастно или бесстрастно, то есть тупо и деревянно, судить о том, что он должен был чувствовать, страдать и в силах ли человек вынести то, что жгло, душило его, чем задыхался он, оскорблённый в нежнейших чувствах своих: в чувстве любви к жене и в чувстве ненарушимости имени и чести его, которые, как он сам говорил, принадлежали не ему одному, не одним друзьям и близким, но России.

. – Мне не довольно того, – говорил он однажды Софье Карамзиной, – что вы, что мои друзья, что здешнее общество, так же как и я, убеждены в невиновности и чистоте моей жены; мне нужно ещё, чтобы доброе имя моё и честь были нерикосновенны во всех углах России, где моё имя известно.
Можно ли винить его в этой щекотливости? Разумеется, никто здесь из порядочных людей не сомневается в непорочности жены его, но всё –таки в глазах света третье лицо стало между мужем и ею и набрасывало на них тень свою. Это был призрак; Ничего существенного, действительного в нём не было, это правда; но не менее того, и, напротив именно от того, призрак неотступный и должен был свести с ума и бросить в крайность человека раздражительного. Впрочем, он во всём этом деле действовал страстно, но всегда благородно и с удивительною, трогательною деликатностью к жене своей, которую он, можно сказать, полюбил нежнее, почтительнее, с самого начала этой истории, в то самое время, когда он решился играть жизнь свою за неё, и не забудьте, какую жизнь, не дюжинную, не тёмную, но жизнь, ущедрённую славою и любовию России, жизнь, которая должна была иметь цену и прелесть в глазах его. Твёрдость, спокойствие, ясность духа, которые воцарились в нём с той минуты, когда дуэль, то есть развязка нравственной пытки, была решена, и не изменили ему ни на месте битвы, ни на одре смертного страдания до последнего вздоха, убедительно показывают, из каких слоёв сложена была его душа, сильная и высокая.

Смерть его явила, чем была истинная сторона жизни его. Всё, что было в ней нестройного, необузданного, болезненного, принадлежит обстоятельствам.

Смерть его произвела необыкновенное впечатление в городе, то есть не только смерть, но и болезнь, и самое происшествие. Весь город, во всех званиях общества, только тем и был занят. Мужики на улицах говорили о нём. Я недавно спросил у своего извощика, жаль ли ему Пушкина? «Как не жалеть, – отвечал он мне, – все жалеют: он, слышь, был умная голова…» Участие, которое было принято публикою и массою в этом несчастье, могло бы служить лучшим возражением на письмо Чаадаева. И Чаадаев, глядя на общую скорбь, нанесённую несчастием одного лица, должен был бы признаться, что у нас есть отечество, есть чувство любви к отечеству, есть живое чувство народности...

Покажи моё письмо Баратынскому, Раевскому, Павлу Войновичу Нащокину и всем тем, котрым память Пушкина драгоценна. Более всего не забывайте, что Пушкин нам всем, друзьям своим, как истинным душеприкащикам, завещал священную обязанность оградить имя жены его от клеветы. Он жил и умер в чувстве любви к ней и в убеждении, что она невинна, и мы очевидцы всего, что было проникнуто этим убеждением; это главное в настоящем положении.

Адовы козни опутали их и остаются ещё под мраком. Время, может быть, раскроет их. Но пока я сказал тебе всё, что нам известно.

«Современник» будет издаваться нами, и на этот год, в пользу семейства Пушкина, пришли нам что-нибудь своего. Я всё болен телом и духом.
Прости, обнимаю тебя. Вяземский.
===================

Подлинная копия этого письма, снятая и проверенная Д. Давыдовым, хранилась после его смерти у сыновей в Верхней Мызе.

(Николай Задонский. «Денис Давыдов». Роман.
Издательский центр детской книги, М., 1993, сс. 694-699 и 733-734.)