Главная > Наука и культура > Отрывки из воспоминаний А.М. Горького о Ленине

Отрывки из воспоминаний А.М. Горького о Ленине


24-04-2009, 21:00. Разместил: alla
Отрывки из воспоминаний А.М. Горького о Ленине

«Владимир Ильич Ленин умер.
Даже некоторые из стана врагов его честно признают: в лице Ленина мир потерял человека, «который среди всех современных ему великих людей наиболее ярко воплощал в себе гениальность…»
То, что написано мною о нём вскоре после его смерти, - написано в состоянии удручённом, поспешно и плохо. Кое-что я не мог написать по соображениям «такта», надеюсь, вполне понятным. Проницателен и мудр был этот человек, а в «многой мудрости много печали».
Далеко вперёд видел он и, размышляя, разговаривая о людях в 1919-1921 годах, нередко и безошибочно предугадывал, какими они будут через несколько лет. Не всегда хотелось верить в его предвидения, и нередко они были обидны, но, к сожалению, немало людей оправдало его скептические характеристики. Воспоминания мои о нём написаны, кроме того что плохо, ещё и непоследовательно, с досадными пробелами. Мне следовало начать с Лондонского съезда, с тех дней, когда Владимир Ильич встал передо мною, превосходно освещённый сомнениями и недоверием одних, явной враждой и даже ненавистью других.

…Когда нас познакомили, он, крепко стиснув мою руку, прощупывая меня зоркими глазами, заговорил тоном старого знакомого, шутливо:
- Это хорошо, что вы приехали! Вы ведь драки любите? Здесь будет большая драчка.
Я ожидал, что Ленин не таков. Мне чего-то не хватало в нём. Картавит и руки сунул куда-то под мышки, стоит фертом. И вообще, весь – как-то слишком прост, не чувствуется в нём ничего от «вождя». Я - литератор. Профессия обязывает меня подмечать мелочи, эта обязанность стала привычкой, иногда - уже надоедливой.
Когда меня «подводили» к Г.В. Плеханову, он стоял, скрестив руки на груди, и смотрел строго, скучновато, как смотрит утомлённый своими обязанностями учитель ещё на одного нового ученика. Он сказал мне весьма обычную фразу: «Я поклонник вашего таланта». Кроме этого он не сказал ничего, что моя память удержала бы. И на протяжении всего съезда ни у него, ни у меня не появилось желания поговорить «по душам».
А этот лысый, картавый, плотный, крепкий человек, потирая одной рукой сократовский лоб, дёргая другою мою руку, ласково поблёскивая удивительно живыми глазами, тотчас же заговорил о недостатках книги «Мать»; оказалось, что он прочитал её в рукописи, взятой у И.П. Ладыжникова. Я сказал, что торопился написать книгу, но - не успел объяснить, почему торопился, - Ленин, утвердительно кивнув головой, сам объяснил это: очень хорошо, что я поспешил, книга – нужная, много рабочих участвовало в революционном движении несознательно, стихийно, и теперь они прочитают «Мать» с большой пользой для себя.
«Очень своевременная книга». Это был единственный, но крайне ценный для меня комплимент. Затем он деловито осведомился, переводится ли «Мать» на иностранные языки, насколько испортила книгу русская или американская цензура, а узнав, что автора решено привлечь к суду, сначала – поморщился, а затем, вскинув голову, закрыл глаза, засмеялся каким-то необыкновенным смехом; смех его привлёк рабочих…»

«…Вот поспешно взошёл на кафедру Владимир Ильич, картаво произнёс «товарищи». Мне показалось, что он плохо говорит, но уже через минуту я, как и все, был «поглощён» его речью.
Первый раз слышал я, что о сложнейших вопросах политики можно говорить так просто. Этот не пытался сочинять красивые фразы, а подавал каждое слово на ладони, изумительно легко обнажая его точный смысл. Очень трудно передать необычное впечатление, которое он вызывал.
Его рука, протянутая вперед и немного поднятая вверх, ладонь, которая как бы взвешивала каждое слово, отсеивая фразы противников, заменяя их вескими положениями, доказательства права и долга рабочего класса идти своим путём, а не сзади и даже не рядом с либеральной буржуазией, - всё это было необыкновенно и говорилось им, Лениным, как-то не от себя, а действительно по воле истории. Слитность, законченность, прямота и сила его речи, весь он на кафедре – точно произведение классического искусства: всё есть и ничего лишнего, никаких украшений, а если они были – их не видно, они так же естественно необходимы, как два глаза на лице, пять пальцев на руке.
По счёту времени он говорил меньше ораторов, которые выступали до него, а по впечатлению – значительно больше; не один я чувствовал это, сзади меня восторженно шептали:
- Густо говорит…
Так оно и было: каждый его довод развёртывался сам собою, силою, заключённой в нём.
Меньшевики, не стесняясь, показывали, что речь Ленина неприятна им, а сам он – более чем неприятен. Чем убедительнее он доказывал необходимость для партии подняться на высоту революционной теории для того, чтобы всесторонне проверить практику, тем озлобленнее прерывали его речь:
- Съезд не место для философии!
- Не учите нас, мы не гимназисты!

…Злой, горячий ветерок раздражения, иронии, ненависти гулял по залу, сотни глаз разнообразно освещали фигуру Владимира Ильича. Незаметно было, что враждебные выпады волнуют его, говорил он горячо, но веско, спокойно; через несколько дней я узнал, чего стоило ему это внешнее спокойствие. Было очень странно и обидно видеть, что вражду к нему возбуждает такая естественная мысль: только с высоты теории партия может ясно увидеть причины разногласий сред и неё. У меня образовалось такое впечатление: каждый день съезда придает Владимиру Ильичу всё новые и новые силы, делает его бодрее, увереннее, с каждым днём речи его звучат всё более твердо, и вся большевистская часть членов съезда настраивается решительнее, строже. Кроме его речей, меня почти также взволновала прекрасная и резкая речь против меньшевиков Розы Люксембург…
***
Свободные минуты, часы он проводил среди рабочих, выспрашивал их о самых мизерных мелочах быта:
- Ну, а женщины как? Заедает хозяйство? Всё-таки – учатся, читают?
В Гайд-парке несколько человек рабочих, впервые видевших Ленина, заговорили о его поведении на съезде. Кто-то из них характерно сказал:
- Не знаю, может быть здесь, в Европе, у рабочих и есть другой такой же умный человек, - Бебель или ещё кто. А вот чтобы был другой человек, которого я бы сразу полюбил, как этого, – не верится!
Другой рабочий добавил, улыбаясь:
- Этот – наш!
Ему возразили:
- И Плеханов – наш.
Я услышал меткий ответ:
- Плеханов – наш учитель, наш барин, а Ленин – вождь и товарищ наш.
Какой-то молодой парень саркастически заметил:
- Сюртучок Плеханова-то стесняет…

…Обедали небольшой компанией, всегда в одном и том же маленьком, дешёвом ресторане.
Я заметил, что Владимир Ильич ест очень мало: яичницу из двух-трёх яиц, небольшой кусок ветчины, кружку тёмного пива. По всему видно было, что к себе он относился небрежно, и поражал меня его удивительная заботливость о рабочих. Питанием их заведовала М.Ф. Андреева, и он спрашивал её:
- Как вы думаете: не голодают товарищи? Нет? Гм, гм… А может, увеличить бутерброды?
Пришел в гостиницу, где я остановился, и вижу: озабоченно щупает постель.
- Что это вы делаете?
- Смотрю – не сырые ли простыни.
Я не сразу понял: зачем ему нужно знать, какие в Лондоне простыни? Тогда он, заметив моё недоумение, объяснил:
- Вы должны следить за своим здоровьем.
Осенью 18-ого года я спросил сормовского рабочего Дмитрия Павлова, какова, на его взгляд, самая резкая чета Ленина.
- Простота. Прост, как правда.
Сказал он это, как хорошо продуманное, давно решённое.
Известно, что строже всех судят человека его служащие. Но шофёр Ленина Гиль, много испытавший человек, говорил:
- Ленин – особенный. Таких – нет. Я везу его по Мясницкой, большое движение, едва еду, боюсь – изломают машину, даю гудки, очень волнуюсь. Он открыл дверь, добрался ко мне по подножке, рискуя, что его сшибут, уговаривает: «Пожалуйста, не волнуйтесь, Гиль, поезжайте, как все». Я – старый шофер, я знаю – так никто не сделает.
Трудно передать, изобразить ту естественность и гибкость, с которыми все его впечатления вливались в одно русло. Его мысль, точно стрелка компаса, всегда обращалась остриём в сторону классовых интересов трудового народа. »

«…Он заговорил об анархии производства при капиталистическом строе, о громадном проценте сырья, которое расходуется бесплодно, и кончил сожалением, что до сей поры никто не догадался написать книгу на эту тему…
…Года через два, на Капри, беседуя с А.А. Богдановым-Малиновским об утопическом романе, он сказал ему:
- Вот вы бы написали для рабочих роман на тему о том, как хищники капитализма ограбили землю, растратив всю нефть, всё железо, дерево, весь уголь. Это была бы очень полезная книга…»

«С поразительной, всегда присущей ему живостью и ясностью он заговорил о Думе, о кадетах, которые «стыдятся быть октябристами», о том, что «пред ними один путь направо», а затем привёл ряд доказательств в пользу близости войны и «вероятно, не одной, но целого ряда войн» - это его предвидение вскоре оправдалось на Балканах.
Встал, характерным жестом сунул пальцы рук за жилет под мышками и медленно шагал по тесной комнатке, прищуриваясь, поблёскивая глазами.
- Война будет. Неизбежно. Капиталистический мир достиг состояния гнилостного брожения, уже и сейчас люди начинают отравляться ядами шовинизма, национализма. Я думаю, что мы ещё увидим общеевропейскую войну. Пролетариат? Едва ли пролетариат надёт в себе силу предотвратить кровавую склоку. Как это можно сделать? Общеевропейской забастовкой рабочих? Для этого они недостаточно организованы, сознательны. Такая забастовка была бы началом гражданской войны, мы, реальные политики, не можем рассчитывать на это.
Остановясь, шаркая подошвой по полу, угрюмо сказал:
- Пролетариат, конечно, пострадает ужасно – такова, пока, его судьба. Но враги его – обессилят друг друга. Это – тоже неизбежно.
И, подойдя ко мне, он сказал, как бы с изумлением, с большой силой, но негромко:
- Нет, вы подумайте: чего ради сытые гонят голодных на бойню друг против друга? Можете вы назвать преступление более идиотическое и отвратительное? Страшно дорого заплатят за это рабочие, но, в конце концов, выиграют они. Это – воля истории.
Он часто говорил об истории, но никогда в его речах я не чувствовал фетишистского преклонения пред её волей и силой. Речь взволновала его; присев к столу, он вытер вспотевший лоб, хлебнул холодного чая и неожиданно спросил:
- Что это за скандал был у вас в Америке? По газетам я знаю, в чём дело, но – как это вышло?
Я кратко рассказал ему мои приключения.
Никогда я не встречал человека, который умел бы так заразительно смеяться, как смеялся Владимир Ильич. Было даже странно видеть, что такой суровый реалист, человек, который так хорошо видит, глубоко чувствует неизбежность великих социальных трагедий, непримиримый, непоколебимый в своей ненависти к миру капитализма, может смеяться по-детски, до слёз, захлёбываясь смехом. Большое крепкое душевное здоровье нужно было иметь, чтобы так смеяться.
- Ох, да вы – юморист! – говорил он сквозь смех. – Вот не предполагал. Чёрт знает, как смешно…
И, стирая слёзы смеха, он уже серьезно, с хорошей мягкой улыбкой сказал:
- Это – хорошо, что вы можете относиться к неудачам юмористически. Юмор прекрасное, здоровое качество. Я очень понимаю юмор, но не владею им. А смешного в жизни, пожалуй, не меньше, чем печального, право, не меньше. »

«И вот я увидел перед собой Владимира Ильича Ленина ещё более твёрдым, непреклонным, чем он был на Лондонском съезде. Но там он волновался, и были моменты, когда ясно чувствовалось, что раскол в партии заставляет переживать его очень тяжёлые минуты.
Здесь он был настроен спокойно, холодновато и насмешливо, сурово отталкивался от бесед на философские темы и вообще вёл себя настороженно.
…Затем он азартно играл с Богдановым в шахматы и, проигрывая, сердился, даже унывал как-то по-детски. Замечательно: даже и это детское уныние, так же как его удивительный смех, - не нарушали целостной слитности его характера.
Был на Капри другой Ленин – прекрасный товарищ, весёлый человек, с живым и неутомимым интересом ко всему в мире, с поразительно мягким отношением к людям.
Как-то поздним вечером, когда все ушли гулять, он говорил мне и М.Ф. Андреевой – невесело говорил, с глубоким сожалением:
- Умные, талантливые люди, немало сделали для партии, могли бы сделать в десять раз больше, - а не пойдут они с нами! Не могут. И десятки, сотни таких людей ломает, уродует преступный строй.
В другой раз он сказал:
- Луначарский вернётся в партию, он – менее индивидуалист, чем те двое. На редкость богато одарённая натура (…)

…Был в нём некий магнетизм, который притягивал к нему сердца и симпатии людей труда. Он не говорил по-итальянски, но рыбаки Капри, видевшие немало других крупных русских людей, каким-то чутьём сразу выделили Ленина на особое место. Обаятелен был его смех – «задушевный» смех человека, который, прекрасно умея видеть неуклюжесть людской глупости и акробатические хитрости разума, умел наслаждаться детской наивностью «простых сердцем».
Старый рыбак, Джиованни Спарадо, сказал о нём:
- Так смеяться может только честный человек.
Качаясь в лодке, на голубой и прозрачной, как небо, волне, Ленин учился удить рыбу «с пальца» - лесой без удилища. Рыбаки объясняли ему, что подсекать надо, когда палец чувствует дрожь лесы:
- Кози: дринь-дринь.Капишь?
Он тотчас подсёк рыбу, повёл её и закричал с восторгом ребёнка, с азартом охотника:
- Ага! Дринь-дринь!
Рыбаки оглушительно и тоже, как дети, радостно захохотали и прозвали рыбака: «Синьор Дринь-Дринь».
Он уехал, а они всё спрашивали:
- Как живёт синьор Дринь-Дринь? Царь не схватит его, нет?
***
…В тяжёлом, голодном 19-ом году Ленин стыдился есть продукты, которые присылали ему товарищи, солдаты и крестьяне из провинции. Когда в его неуютную квартиру приносили посылки, он морщился, конфузился и спешил раздать муку, сахар, масло больным или ослабшим от недоедания товарищам. Приглашая меня обедать к себе, он сказал:
- Копчёной рыбой угощу – прислали из Астрахани.
И, нахмурив сократовский лоб, скосив в сторону всевидящие глаза, добавил:
- Присылают, точно барину! Как от этого отвадить? Отказаться, не принять – обидишь. А кругом все голодают.
Неприхотливый, чуждый привычки к вину, табаку, занятый с утра до вечера сложной, тяжёлой работой, он совершенно не умел заботиться о себе, но зорко следил за жизнью товарищей. Сидит за столом у себя в кабинете, быстро пишет и говорит, не отрывая пера от бумаги:
- Здравствуйте, как здоровье? Я сейчас кончу. Тут один товарищ в провинции скучает, видимо – устал. Надо поддержать. Настроение – немалая вещь!
Как-то в Москве прихожу к нему, спрашивает:
- Обедали?
- Да.
- Не сочиняете?
- Свидетели есть – обедал в Кремлёвской столовой.
- Я слышал – скверно готовят там.
- Не скверно, а – могли бы лучше.
Он тотчас же подробно допросил: почему плохо, как может быть лучше.
И начал сердито ворчать:
- Что же они там, умелого повара не смогут найти? Люди работают буквально до обморока, их нужно кормить вкусно, чтобы они ели больше. Я знаю, что продуктов мало и плохи они, - тут нужен искусный повар. – И - процитировал рассуждение какого-то гигиениста о роли вкусных приправ в процессе питания и пищеварения.
Я спросил:
- Как это вы успеваете думать о таких вещах?
Он тоже спросил:
- О рациональном питании?
И тоном слов своих дал мне понять, что мой вопрос неуместен.
Старый знакомый мой, П.А. Скороходов, тоже сормович, человек мягкой души, жаловался на тяжесть работы в Чека. Я сказал ему:
- И мне кажется, что это не ваше дело, не по характеру вам.
Он грустно согласился:
- Совсем не по характеру.
Но, подумав, сказал:
- Однако вспомнишь, что ведь Ильичу тоже, наверно, частенько приходится держать душу за крылья, и – стыдно мне слабости своей.
Я знал и знаю немало рабочих, которым приходилось и приходится, крепко сжав зубы, «держать душу за крылья» - ради торжества дела, которому они служат.
Приходилось ли самому Ленину «держать душу за крылья»?
Он слишком мало обращал внимания на себя, для того чтобы говорить о себе с другими… Но однажды, в Горках, лаская чьих-то детей, он сказал:
- Вот эти будут жить уже лучше нас; многое из того, чем жили мы, они не испытают. Их жизнь будет менее жестокой.
И глядя вдаль, на холмы, где крепко осела деревня, он добавил раздумчиво:
- А всё-таки я не завидую им. Нашему поколению удалось выполнить работу, изумительную по своей исторической значительности. Вынужденная условиями жестокость нашей жизни будет понята и оправдана. Всё будет понято, всё!
Детей он ласкал осторожно, какими-то особенно лёгкими и бережными прикосновениями.
***
Как-то пришёл к нему и вижу: на столе лежит том «Войны и мира».
- Да, Толстой! Захотелось прочитать сцену охоты, да вот, вспомнил, что надо написать товарищу. А читать – совершенно нет времени. Только сегодня ночью прочитал вашу книжку о Толстом.
Улыбаясь, прижмурив глаза, он с наслаждением вытянулся в кресле и, понизив голос, быстро продолжал:
- Какая глыба, а? Какой матёрый человечище! Вот это, батенька, художник! И, - знаете, что ещё изумительно? До этого графа подлинного мужика в литературе не было.
Потом, глядя на меня прищуренными глазами, спросил:
- Кого в Европе можно поставить рядом с ним?
Сам себе ответил:
- Некого.
И, потирая руки, засмеялся, довольный.
Я нередко подмечал в нём черту гордости русским искусством. Иногда эта черта казалась мне странно чуждой Ленину и даже наивной, но потом я научился слышать в ней отзвук глубоко скрытой, радостной любви к рабочему народу.
На Капри, глядя, как осторожно рыбаки распутывают сети, изорванные и спутанные акулой, заметил:
- Наши работают бойчее.
А когда я выразил сомнение по этому поводу, он, не без досады, сказал:
- Гм-гм, а не забываете ли вы России, живя на этой шишке?
***
Как-то вечером, в Москве, на квартире Е.П. Пешковой, Ленин, слушая сонаты Бетховена в исполнении Исая Добровейна, сказал:
- Ничего не знаю лучше «Appassionata», готов слушать её каждый день. Изумительная, нечеловеческая музыка. Я всегда с гордостью, может быть, наивной, думаю: вот какие чудеса могут делать люди!
И, прищурясь, усмехаясь, он прибавил невесело:
- Но часто слушать музыку не могу, действует на нервы, хочется милые глупости говорить и гладить по головкам людей, которые, живя в грязном аду, могут создавать такую красоту. А сегодня гладить по головке никого нельзя - руку откусят, и надобно бить по головкам, бить безжалостно, хотя мы, в идеале, против всякого насилия над людьми. Гм-гм, - должность адски трудная!
***
…Его отношение ко мне было отношением строгого учителя и доброго, заботливого друга.
- Загадочный вы человек, - сказал он мне шутливо, - в литературе, как будто, хороший реалист, а в отношении к людям – романтик…
Расспрашивал о настроении интеллигенции, особенно внимательно об учёных, интересовался пролетарской литературой.
- Чего вы ждёте от неё?
Я говорил, что жду много, но считаю совершенно необходимым организацию литвуза с кафедрами по языкознанию, иностранным языкам – Запада и Востока, - по фольклору, по истории всемирной литературы, отдельно русской.
- Гм-гм, - говорил он, прищуриваясь и похахатывая. – Широко и ослепительно! Что широко – я не против, а вот – ослепительно будет, а? Своих-то профессоров у нас нет по этой части, а буржуазные такую историю покажут.. Нет, сейчас нам этого не поднять. Годика три, пяток подождать надо…

…Он был русский человек, который долго жил вне России, внимательно разглядывал свою страну – издали она кажется красочнее и ярче. Он правильно оценил потенциальную силу её – исключительную талантливость народа, ещё слабо выраженную, не возбуждённую историей, тяжёлой и нудной, но талантливость всюду, на тёмном фоне фантастической русской жизни, блестящую золотыми звёздами.
Владимир Ильич Ленин, большой, настоящий человек мира сего – умер. Эта смерть очень больно ударила по сердцам тех людей, кто знал его, очень больно!
Но чёрная черта смерти только ещё резче подчеркнула в глазах всего мира его значение- значение вождя всемирного трудового народа.
И если б туча ненависти к нему, туча лжи и клеветы вокруг имени его была ещё более густа – всё равно: нет сил, которые могли бы затемнить факел, поднятый Лениным в душной тьме обезумевшего мира.
И не было человека, который так, как этот, действительно заслужил в мире вечную память.
Владимир Ильич Ленин умер. Наследники разума и воли его – живы. Живы и работают так успешно, как никто, никогда, нигде в мире не работал.»
.........................................................................................................

Уинстон Черчилль, 1929 г.: «По сравнению с Марксом Ленин претворил веру в действие. Он изобрел практические методы, с помощью которых марксистские теории могли быть применены в свое время. Его ум представляет собой удивительный инструмент. Озарения его ума давали возможность охватить сразу весь мир, всю его историю, его горести, глупости, позор и в первую очередь справедливость… Его интеллект был обширен и в некоторых фазах великолепен. Он обладал способностью достигать того универсального понимания, которого редко достигал человек».
Вернуться назад